Павел Судаков молча следил за ней. Нина чувствовала на себе его взгляд. Она уже успела отметить про себя, что он двигается по дому как-то странно – то ступает вроде нормально, уверенно, а то внезапно вдруг замирает, крепко держась за дверной косяк, за угол шкафа, за спинку стула, поворачивается всем своим тяжеловесным корпусом, медленно, неловко, словно бы с опаской. «Был бы очень даже ничего мужчина, если бы не эта странная спотыкающаяся походка, – думала Нина. – Как будто он после инсульта. Но ведь он еще совсем нестарый, для инсульта вроде рановато».

– Наверное, смотрите на меня и думаете: вот еще потенциальный пациент, да? – неожиданно спросил Павел Судаков, словно угадав ее мысли.

– Нет, ничего такого я не думаю, хотя… Вас что, головокружения беспокоят?

– А что – заметно? Это после аварии. – Павел подвинул ей кресло. – Сам виноват. Какой же русский не любит быстрой езды? А в результате – полгода в госпитале, потом еще полгода на реабилитации, а теперь вот медленно, но верно прихожу в норму. Но головокружения сильные бывают, это точно, особенно при такой вот поганой погоде, при таких вот семейных драмах… Да уж, семья моя бедная… Нина Георгиевна, позвольте вопрос?

– Да?

– Вы замужем?

– Была, пять лет как разведена. У меня маленький сын. – Нина выпрямилась. Отчего-то она знала, о чем будет этот вопрос – уж слишком пристально глядел на нее этот грузный, покалеченный странноватый сорокалетний мужчина, с которым судьба свела ее под крышей этого дома.

– Я дважды был женат, и оба раза, что называется, нам обоим не повезло, – Павел усмехнулся. – Детей своих нет, чему я очень, знаете ли, рад.

– Ничего радостного в этом нет, – возразила Нина. – Одинокая старость в перспективе.

– А я до седых волос не доживу, – сказал он. – Мне гадалка нагадала. Цыганка, не какая-нибудь там, а настоящая таборная.

– И вы ей поверили?

– Это было еще до аварии. Тогда не поверил и потом в госпитале, когда лежал, кости сращивал, тоже не верил – думал, соврала, ошиблась, а сейчас вот верю.

– Почему сейчас?

– Нина Георгиевна, что, по-вашему, с моим племянником? – не отвечая, спросил он.

– С Левой?

– Да, с Левой. Вы сейчас напустите на себя врачебную строгость, скажете: мальчик пережил шок, и его последствия до сих пор не преодолены, нужно время…

– Естественно, но…

– А вам не кажется, что он никогда уже не будет прежним? Никогда не поправиться?

– Он поправится обязательно.

– Извините, но вы совсем еще молодой, неопытный врач.

«Он меня раскусил. Наверняка справки навел, узнал, что никакой я не детский психиатр-психолог, самозванка несчастная, шпионка, сейчас вот выведет меня на чистую воду и выгонит с позором», – испуганно подумала Нина.

– Если бы вы были более опытны, вы бы ответили мне, всем нам: не надейтесь, граждане, этот ребенок, последний из рода, никогда не поправится.

– Но почему? Откуда у вас такая уверенность?

– Да потому, что он – последнее звено в длинной, очень длинной цепи, которая наконец-то разорвана раз и навсегда. Нина Георгиевна, неужели вам еще не ясно, что эта семья, наша семья, больна, она вырождается. И то, что случилось с моим племянником, – прямое этому подтверждение.

– Мальчик пережил сильнейший шок, у него на глазах убили его мать. Человек здоровый, взрослый реагировал бы на произошедшее точно так же. При чем здесь вырождение семьи? Как вы вообще можете так зло… так резко, – Нина, допустив оплошность, быстро поправилась, – говорить о своих близких?

– В том-то и дело, что это все близкие мне люди. И я вижу… понимаете, вижу, наблюдаю, как они меняются. Здесь все было иным, а теперь все стало таким, каким вы это видите сейчас. Вырождение… Странная это вещь. Какие стороны оно затронуло? С физическими данными все вроде бы в полном порядке. У нас в семье все всегда были физически здоровы, выносливы, красивы. Дядя Костя – их отец с юности играл в теннис, отлично плавал, увлекался в последнее время дайвингом – два года назад они всей семьей летали в Австралию, на Большой барьерный риф… Его жены – я помню всех их – были очень хороши собой, особенно мать Ираклия… А вы заметили, как сам Ираклий похож на их деда? Это же одно лицо. Сразу всем в глаза бросается. Он занимался карате. Положите друг на друга пять кирпичей, и он разобьет их одним ударом кулака. Дайте ему подкову, и он разорвет ее пополам. А Зоя? Какая она изящная, гибкая, хрупкая – просто само совершенство. А Дуня – Евдокия, мать Левы, старшая в роду, – вы не видели ее, но честное слово, поверьте мне, она была настоящей красавицей. И близнецы Ириша и Федя тоже всегда были милы, симпатичны. У Иришки все данные еще больше похорошеть. И Федя наш, он тоже… если бы не погиб… В общем, с чисто физическими данными у них всех полная норма.

– Но вы же тоже, – перебила его Нина.

– Я тоже не урод, хотите вы сказать? – в свою очередь перебил он ее.

– Нет, я хочу сказать, вы тоже член этой семьи, почему вы все время повторяете «они», «их»?

– Почему я отделяю себя? Да потому, что я еще способен мыслить критически, а они все уже, к несчастью, нет. Я могу смотреть со стороны и видеть перемены. А они, наверное, слишком молоды, слишком заняты собой, чтобы понимать, насколько все уже далеко зашло. Насколько все непоправимо. Вы думаете, только наша семья такая?

– Я ничего такого не думаю, я хотела поговорить с вами о… – Нина решила прервать этот странный, непонятный монолог, чтобы наконец-то предложить «пригласить для консультации специалиста», но Павел снова быстро перебил ее. У него было лицо человека, который слышит только себя, который долго, очень долго молчал и теперь жаждет выговориться, не замечая, что его излияния утомительны и неприятны.

– Сотни, тысячи семей сейчас же в том же положении. Вырождение, деградация. Я не боюсь этого слова. Деградация полная, неотвратимая. Потолкуйте с любым из них – спросите Ираклия, Зою, Ирину. На первый взгляд они все очень разные молодые люди, но под этой разностью, под словами, общие мысли, общие примитивные стремления: еда, деньги, секс, успех, власть, деньги, секс, богатство, еда…

– Но это близко всем людям: мне, вам…

– Неужели? Значит, вы поняли, о чем я? Вырождение, оно, как раковая метастаза, расползается, захватывает все новое и новое. – Павел покачал головой. Он словно гипнотизировал Нину своим тяжелым темным, несмотря на иную фамилию, таким «фирменным» абакановским взглядом василиска. – Мне сказали, вы внучка академика Тариэла Картвели?

– Да.

– Значит, и вас это тоже не минует, – он криво усмехнулся. – И вашего сына тоже.

– Простите, мне совершенно неясен предмет нашего спора, – сухо оборвала его Нина. – Я пришла сюда, чтобы…

– Чтобы узнать то, что так поразило и так испугало вас ночью? Узнать про те монеты, – тихо, безапелляционно закончил он.

– Нет, совсем нет. Я пришла просить вашего согласия на приглашение коллеги, консультанта по детским нервным болезням, – выпалила Нина и невольно покраснела от собственной лжи. – Если на то будет ваше согласие, я бы пригласила ее сюда, ваш племянник нуждается в дополнительной врачебной консультации.

– Приглашайте кого хотите, вам, как врачу, виднее. Только это все равно ничего не изменит. Мой племянник обречен. Он уже не поправится. Цепочка оборвалась. Вы разве не видите, какое у него лицо, какой взгляд? Коррекционная школа, потом специнтернат – вот его удел.

– За здоровье детей надо бороться.

– Бороться? Зачем? Чтобы еще продлить эту бессмыслицу? – Он пожал плечами. – Я скажу сейчас страшную вещь – наша маленькая Ириша и ее мамаша, если бы слышали меня сейчас, не простили бы мне этого никогда, но это правда, я действительно так думаю: то, что случилось с их братом и сыном, с Федором, – это… это даже очень хорошо.

– Хорошо, что его убили? – Нина встала с кресла.

– Хорошо, что, по крайней мере, эта нежная веточка нашего родословного древа, сломавшись, уже не даст никаких новых побегов.